Гиппопотам - Страница 35

– Жаль, вы не в прошлом месяце приехали, – сказал Саймон. – Тогда была Королевская норфолкская выставка. Это в Костесси, всего полчаса езды от нас.

Название города Костесси, несмотря на его написание, произносится почему-то как «Косси».

Затем Саймон принялся рассказывать историю, которая тебе, Джейн, более чем известна.

– Я возил на Королевскую норфолкскую мою кузину, Джейн, – сообщил он. – Вы знаете Джейн?

– Моя крестная дочь, – проорал я, стараясь перекричать ветер.

– А. Тогда вам, наверное, известно, что у нее нелады со здоровьем.

Я кивнул.

– Я подумал, что, может быть, день на открытом воздухе пойдет ей на пользу. К сожалению, когда начался показ прессовальных машин, она упала в обморок. Ужасно.

– Ужасно, – согласился я.

– Я думал, она уж и не выкарабкается. Никогда не видал такой бледности. Люди из «скорой помощи» хотели забрать ее в «Норфолк и Норидж». Это такая больница.

– Здравая, как мне представляется, мысль. Все лучше, чем везти ее в ресторан или, скажем, на футбол.

– Они отнесли Джейн в свою палатку, там она пришла в себя, и я повез ее назад в Суэффорд. Врача вызывать она не захотела. Просто сразу ушла в свою спальню. Пару дней там пролежала. Дэви каждый вечер читал ей что-нибудь вслух, а папа нанял профессиональную сиделку. Он ей дядей приходится.

– Сейчас она, по-моему, чувствует себя неплохо, – вставил я. – Мы виделись в Лондоне.

– Ага, вроде как выздоровела. Меня-то это не особенно удивило. Такое иногда и со свиньями бывает.

Любовь между двоюродными родичами принимает порою странные формы.

Пока мы ехали в Питерборо, я, размышляя над странным произношением Костесси, сочинил, чтобы позабавить Саймона и Соду, лимерик:

Жила-была девушка в Костесси

С лобком, совсем как парик Дюплесси.

Ляжки и зад

Утешали взгляд,

Но чернела манда, хоть святых выноси.

– Блеск! – От восторга Саймон чуть не слетел с дороги. – Полный блеск!

Когда мы добрались до выставки, он повторял и повторял этот стишок своим приятелям, коих там оказалось немало. Дух поэзии, как ты можешь видеть, способен процвести даже на самой бесплодной, малообещающей почве. Саймон, для которого поэзия – закрытая книга, лежащая в запертом шкафу, который стоит на чердаке уединенного дома в глухой деревушке далекой страны, раз за разом повторял друзьям: «Это мой дядя Тед. Знаменитый поэт. Он, пока мы сюда ехали, взял да и сочинил стихи, прямо у меня в машине!» За чем следовала декламация. То обстоятельство, что это творение «настоящего поэта», похоже, как-то преобразило лимерик, сообщив ему нечто, близкое к статусу Искусства.

Это напоминает мне один фокус, который мы, оказавшись на мели, проделывали во времена «Доминиона». «Доминион» был, да и поныне остается, питейным заведением, расположенным прямо за углом от клуба «Каркун», хотя, возможно, дорогая, для тебя это место не самое подходящее. В конце пятидесятых и начале шестидесятых я прожигал там жизнь в компании Гордона Фелла, впоследствии «сэра» Гордона, живописца и «культурного идола» (так, во всяком случае, он поименован в статье, написанной на прошлой неделе моей дочерью Леонорой). Весь фокус состоял в том, чтобы дождаться, пока Гордон зальется по самые брови своим излюбленным приторным «Старым модником», и после разговорить его. Как только он упоминал кого-нибудь, не приходившегося каждому из присутствующих закадычным другом, – пусть это будет, скажем, Тини Уинтерс, – мы спрашивали:

– Тини Уинтерс… Тини Уинтерс… Напомни мне, Горди, кто это?

Гордон заплетающимся языком кое-как описывал этого малого. Мы напускали на себя озадаченный вид и покачивали головами:

– Не-а. Никаких ассоциаций.

Гордон начинал яриться и был совершенно прав, поскольку на самом-то деле все мы отлично знали Тини Уинтерса, или как его там.

– Да знаешь ты Тини! Тини! Тини все знают! – гневно восклицал он.

Мы делали вид, что продолжаем старательно рыться в памяти.

– Да на кого хоть он похож-то? – наконец спрашивал кто-нибудь из нас.

– Ну, на кого… а, дайте мне, господа ради, листок бумаги.

Тра-ля-ля! Виктория. На свет появлялся угольный карандаш, и через пять минут мы обращались в обладателей подлинного Фелла. Даже в те дни за грубейший его набросок можно было выручить 50 фунтов. Собственно, чем грубее, тем лучше.

– Ах этот Тини! Ну еще бы! И как он, старина Тини?

Один из нас укладывал листок в карман, ловил такси, летел на Корк-стрит и возвращался с нашей долей добычи, а старина Гордон ни о чем не догадывался.

Разумеется, в конце концов этому сраному хорьку, Кромптону Дею, приспичило вылезти неизвестно откуда и раскрыть Гордону глаза. И когда мы в следующий раз вознамерились обжулить его, Гордон приступил к написанию портрета с особым тщанием – кончик языка высунут, глаза словно плывут от усердия. Мы просто задыхались от радости, похоже, на сей раз нам светило самое малое семьдесят пять фунтов. Когда Гордон закончил, мы завели обычную нашу шарманку: «А-а, вот теперь я понял, о ком ты», но вынести портрет из бара нам было не суждено: Гордон, взяв набросок со стола, начал, прямо на наших исполненных ужаса глазах, методично раздирать его на узкие полосы.

– Вот вам, мои дорогие, – сказал он, протянув нам полоски. – По кусочку на каждого.

Скотина. После этого мы ни разу не смогли добиться, чтобы он нарисовал хотя бы карту, показывающую, как добраться до какого-нибудь ресторана.

Так или иначе, лимерик мой, изрядно повышенный в чине тем, как я уже объяснил, обстоятельством, что его сочинил известный поэт, распространился по всей выставке. Конечно, продать его, как набросок Фелла, никакой возможности не было. О нет, поэзия устроена совсем по-другому. Она просто-напросто мгновенно становится всеобщим достоянием. Пожалуй, не стоит мне больше седлать этого загнанного старого конька.