Гиппопотам - Страница 92

– Это вовсе не парадокс, Оливер.

– Так чего ты, в таком случае, приперся сюда? Просто чтобы поливать всех нас холодной водой? Если ты не способен относиться к этому серьезно, зачем пытаться порушить наше счастье?

– Разумеется, я отношусь к этому серьезно. Более чем, уверяю тебя. Джейн – моя крестная дочь, Дэви – крестный сын. Хочешь, верь, хочешь, не верь, но для меня это очень серьезно. Очень и очень.

– Но тогда почему же… – начала Ребекка, однако ее перебила Энн.

– Я позвонила Подмору, – сказала она. – И предпочла бы, чтобы в его присутствии мы ничего больше не говорили.

Пока Подмор собирал тарелки и обносил нас главным блюдом, все мы сидели, храня натужное молчание. Я осушил два больших бокала вина. Мне было жарко, неуютно. Сидевший напротив Оливер то бросал на меня гневные взгляды, то сочувственно покачивал головой. Я почувствовал себя тронутым, когда он сказал, что любит меня.

Майкл хмурился, покручивая в пальцах винный бокал. Время от времени он удивленно поглядывал на меня. Саймон был багров, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Объединенные общими узами Макс, Мери, Ребекка и Патриция громко чирикали о погоде и политике. Каждое их дурацкое замечание, похоже, целило в меня, словно вызывая на битву с их единым фронтом. Все это сильно смахивало на школьный бойкот.

Наконец Подмор удалился.

– Время пошло, – объявил Оливер. – Второй раунд.

– Тедвард, – начал, разрезая жареную картофелину, Майкл. – Я не понимаю. Ты действительно отвергаешь все? Все, что я тебе рассказал?

– Речь не об этом, Майкл. Я не отвергаю ничего из сказанного тобой об отце, ничего, что ты…

– Оу, оу! – вмешался Оливер. – Молли Минуточку. О Майкловом отце?

Я глянул на Майкла, тот пожал плечами и кивнул, соглашаясь. И я рассказал об Альберте Бененстоке, о его лошадях и о денщике Бенко. Для Энн или Ребекки все это новостью, очевидно, не было, но прочих, даже Саймона, мой рассказ поразил.

– Ну вот видите! – сказала, пихнув меня локтем, Патриция. – Это наследственное. Передается через поколение. Это все наследственное.

– О, в этом я не сомневаюсь, – ответил я. – Больше того, даже уверен.

– Так в чем же ты сомневаешься-то, господи прости? – спросил в совершенном отчаянии Оливер.

– Знаете, давайте я заодно уж объясню и причину, по которой здесь оказался. Меня попросили об этом.

– Попросили?

– Джейн. Пару недель назад я столкнулся с ней в Лондоне. И она рассказала мне… ну, не так уж и много она рассказала. Сказала, что ее лейкемия прошла, что, когда она месяц назад была в Суэффорде, здесь случилось нечто вроде чуда. Вот и все. Она хотела, чтобы остальное я выяснил сам.

– Что ты и сделал.

– Что я и сделал.

– Так в чем же проблема? – спросил Майкл.

– Да ни в чем. Никакой проблемы тут нет.

– А Дэви? – поинтересовался Оливер. – Что ты думаешь о Дэви?

– Тебе действительно хочется это узнать?

– Да! – взвизгнул Оливер.

– Спокойнее, Оливер, – сказал Майкл.

Нотку истерии в голосе Оливера я различил хорошо. И потому старался говорить по возможности ровно и бесстрастно. Я и вправду не представлял, как они отреагируют на то, что я собирался сказать.

– Я думаю, что Дэви… Дверь отворилась.

– Что такое, Подмор? – спросила Энни тоном недвусмысленно резким – для нее, разумеется.

– Прошу прощения, леди Энн. Лорда Логана просят подойти к телефону в его кабинете.

Досада, овладевшая всеми, кто сидел за столом, была безмерной. А я почувствовал облегчение. Эта помеха давала мне несколько минут, чтобы собраться с мыслями и хоть как-то упорядочить то, что я намеревался сказать. Будь у меня листок бумаги и карандаш, я бы, наверное, набросал подобие тезисов. Старый анальный Тед.

Майкл встал.

– Проклятье, – сказал он. – Простите. Если звонят в кабинет, значит, скорее всего, из Америки и по срочному делу. Постараюсь управиться побыстрее. Пожалуйста, дождись меня, Тед. Я хочу услышать все, что ты имеешь сказать.

Мы провели в молчании три удрученные минуты. Я проглотил еще бокал вина – под всеобщими неодобрительными взглядами.

Майкл вернулся, закрыл за собой дверь.

– Прошу меня простить, – произнес он, усаживаясь. – Пожалуйста, Тед, продолжай.

– О чем я говорил?

– Господи помилуй, уже надрался, – сказал Оливер. – Ты собирался, Тедди, облагодетельствовать нас твоим экспертным заключением касательно Дэви.

– Да, правильно. Ну-с, я думаю, главная суть дела такова: Дэвид – мальчик ранимый и гордый.

Макс расхохотался, прочие тоже. Оливер презрительно фыркнул:

– И все, что ли? «Дэвид – мальчик ранимый и гордый». Конец анализа. По-моему, ты сказал достаточно, дорогой. Если и есть тут кто-нибудь ранимый и гордый, так это Тед Уоллис. Слишком ранимый и гордый, чтобы поверить во что-либо, противоречащее его дурацкой теории, или признать свою неправоту, даже когда он сам ее видит.

– Довольно, Оливер! – с такой яростью, что все подскочили на стульях, произнес Майкл. – Я хочу услышать, что скажет Тед. Теперь хочу сильнее, чем когда-либо. Почему – ты скоро узнаешь. А пока сиди тихо.

Я озадаченно взглянул на него. Он ответил мне взглядом, полным огромной силы и – по-моему, я уже тогда это сообразил – страха. Теперь-то, задним числом, я понимаю, что это определенно был страх. В то время я его взгляда не понял.

– Ну хорошо, – медленно начал я, – как я уже сказал, Дэвид горд и раним. Он любит поэзию, любит то, что считает Природой – с прописной «П». Он не настолько умен, как ему хотелось бы, но, с другой стороны, кто же из нас не таков? Не глуп, понимаете, достаточно умен, чтобы различать ценные и серьезные идеи и сходить с ума от того, что они ему не по зубам. Поскольку столь многое из ценимого им ему объять умом не удается, он воображает, будто способен ухватывать суть вещей посредством интуиции или с помощью некоего фундаментального посредника, чего-то вроде природного духа. Он не может поверить, что Бог, наделив его чувствительностью, позволяющей откликаться на идеи и красоту, не даровал при этом ни умственной оснастки, ни артистического таланта, которые позволяют вести в этой сфере деятельную жизнь. Думаю, все мы знакомы с пятнадцатилетними мальчиками. Было бы странно и даже страшно, если бы Дэвид оказался таким умным и не по летам зрелым, каким ему хочется быть. Ум развивается, как и любая другая часть души или тела. Дэви, однако ж, отличается от большинства детей чрезмерной ранимостью. Некоторые ранимые дети страдают в молчании. Но Дэви еще и чрезмерно горд. И то, что он не способен удовлетворить собственным требованиям, ему ненавистно. Он не может это снести. Что и довело его до прискорбной и опасной истерии. Кое-кто из ранимых и гордых детей, попав в подобное положение, выдумывает себе родителей-миллионеров. Однако отец Дэви и так уже миллионер, стало быть, для него это не выход. Другие тешатся фантазиями о том, что они на самом деле подкидыши, или пришельцы, или специальные агенты, или обладают способностью летать, или становиться невидимыми, или просто какими-то сверхъестественными способностями. Последнее Дэвид и выбрал. Сверхъестественные способности. Как правило, это не страшно, поскольку при нормальных обстоятельствах все, кто окружает такого ребенка, начинают его поддразнивать или прямо объясняют ему, что он заблуждается. Вы же все подыгрываете ему, что и нелепо, и безответственно, и, по-моему, крайне опасно. Истерия Дэви разрасталась и разрасталась, в результате охватив весь дом.